[Елена Лёвина]

Вот на обозрение( с разрешения Игоря Николаевича) последний из рассказов. Я их тоже с нетерпением жду, и И. Н. иногда меня балует.


Я тебе сейчас про одного славного доктора расскажу, чудо-специалист.


Доктор же на пароходе вообще фигура несколько противоречивая, это потому, что он должон присутствовать, а делать ему практически нечего, - он и не делает, только ходит семо и овамо и лясы точит, да спит. Остался в памяти светлый образ одного таково вот эскулапа. Звали его Лукьяныч. Остальные составляющие имени-отчества стерлись за давностью лет. Зато остался случай из практики этого специалиста. Вообще-то он был отставной военный медик и конкретно применял высокие медицинские познания и навыки, наверное только по выходу из училища. У нас его профессиональная жизнь протекала ровно и без особых приключений. Но вот однажды случилось страшное. А именно заболел мой хороший приятель Дима. У него в глотке образовался какой-то абсцесс, каковой и весьма прогрессировал. Лукьяныч очень обеспокоился этим моментом и не удивительно, это уже его профессиональная епархия. Обеспокоенность проявилась в том, что он надел белый халат. Этого символа врачевания на нем никто давно не видел. Таково одетым по полной форме с каким-то хромо-никелевым предметом и градусником он и прибыл в каюту, где Дима лежал в койке излучая вокруг себя интенсивные инфракрасные волны. Это потому, что у него образовалась очень высокая температура. Каковую сразу-же диагностировал прибывший медик, напустивший на себя, приличествующую случаю нахождения при ложе страждущего, важность и скорбную сосредоточенность. В процессе осмотра не обошлось, конечно, без открытия рта, произнесения вслух больным первой буквы алфавита и прочих свещенно-докторских действий. Надо отметить, что первая буква алфавита в исполнении хворого звучала как-то не очень убедительно, ибо вместо четкого а-а-а-а, слышалось какое-то сипение, что говорило несомненно о прогрессе заболевания. Поставив при помощи указанных выше процедур диагноз, доктор покинул скорбный покой для самоличного изготовления чудодейственного снадобья, обязанного в два счета исцелить недужного и немедленно поставить оного на ноги. Правда вначале доктор попытался перевести пользуемого им пациента в амбулаторию, даже что-то говорил о возможной заразности поразившего моряка заболевания. Но Дима перебираться в неуютную амбулаторию отказался наотрез.
Итак доктор приступил к священнодействию. Это выразилось в том, что он проник (вполне легально конечно) на камбуз и поставил там на плиту большой чайник. Потом Лукьяныч поднялся на мостик, доложил капитану о своих стараниях и выведал у последнего, что мы должны подойти на рейд Феодосии часа через три, три с половиной, то есть где-то к полуночи. Дело было недалече от родных берегов и мы шли из Батуми в оную крымскую Феодосию. Капитан дал в Феодосию радио на предмет встречи в порту, если таковое понадобится, больного, каретой скорой помощи местного военного госпиталя. К тому времени чайник закипел. Доктор поднял с кровати завпрода и взял у него несколько упаковок печенья. После чего окунулся в сложный и специфичный мир фармации. Последнее имело своим выражением то, что он набулькал огромную кружку чаю и истолок в нем неимоверное количество печенья со сливочным маслом. Дополнительно разогрев вот это «лекарственное средство» он понес его страдальцу с указанием медленно употреблять его перорально, то есть через рот, а никак не иначе. Дима попробовал было «лечиться», да его тут же вывернуло наизнанку. Доктор при этом не потерял оптимизма, каковой и излучал в окружающее пространство при помощи различных бодрых указаний и эмоционально окрашенных требований не кривиться и выполнять то, что было больному велено. Потом доктор отлучился куда-то. Как стало известно на мостик, где просил капитана добавить ход и ускорить приход в Феодосию. При этом его оптимизм был еще дополнительно подкрашен сосредоточенной обеспокоенностью судьбой больного и ходом лечения. Она была конечно кстати, ибо наблюдая один только оптимизм капитан мог бы строго спросить, а какого рожна ты тогда тут делаешь вообще как доктор, ежели оптимистично требуешь ускорить прибытие в порт. Пока доктор там решал оргвопросы, Дима выбросил содержимое этой бадейки с ручкой (кружки) в иллюминатор за борт. Лукьяныч углядев опустошенный сосуд возрадовался радостью великой, схватил его и побежал на камбуз для приготовления дубликата. Нужно ли говорить, что и дубликат был направлен в тот же адрес. Оно то и привильно, греть абсцесс нельзя категорически, это не простая простуда. Но доктор об этом почему-то забыл, не по злобе конечно, но забыл. Всего этих кружек было три. Последняя была вылита уже в воду Феодосийской гавани, когда пароход швартовался к стенке.
Никакого экипажа скорой помощи на стенке, естественно, не было и в помине. Стали ждать и куда-то звонить. Лукьяныч так разволновался бедолага, что ему сделалось дурно и стало похоже на то, что в госпиталь надо отправлять уже двоих. А Дима в то время уже едва дышал и смотреть на него было не очень весело. Доктор вышел из строя и очередной раз побежал на КПП звонить в госпиталь уже пишущий эти строки. На оном КПП меня просветили сказав, что мы сильно зря чего-то ждем, госпиталь находится в 100 метрах от выхода из порта и шли бы давно пешком. Вот я и повел Дмитрия ночным городом в военный асклепион. Там, естественно, оказались закрыты все двери и никто там нас не ждал. Спрашивается куда пошла радиограмма с моря? После криков и трясения дверей последние все-таки открылись и мы оказались в приемном покое. Там через минут 5 появились два дежурных военврача-лейтенанта, не совсем трезвые, зато веселые. Долго слушать они меня (ибо Дима уже давно ничего не говорил) не стали. Схватили болящего под руки и куда-то поволокли. Я было уже собирался идти на пароход, когда вдруг послышался какой-то шум, дверь открылась и появился больной. Вернее бывший больной, ибо он был уже исцелен процентов на 80-90. Вместе с ним пришел врач, принес какую-то бумагу и разъяснил нам неграмотным, что еще минут 30-40 и Диме был бы полный капут, он бы неминуемо задохнулся. Операция была произведена моментально и заняла едва не 5 минут за все про все, вместе с премедикацией, каковая выразилась в 100 граммах разведенного спирта и последующей дезинфекцией тем же раствором и в том же количестве. Тут уже я возмутился, а мне налить тоже надобно, что я вам в поле обсевок. Я же тоже участвовал и волновался. А вдруг губительная инфекция протянула и ко мне свои липкие щупальца? Доктора оказались очень приличными людьми, нас провели в какую-то каморку, где был скромно, строго по-военному, сервирован столик с тушенкой и чачей (очень неплохой инжирной). Вкусив от щедрот медицинских мы отправились в обратный путь на пароход. Где нас столь рано никто не ждал. Гостеприимство врачебное имело место быть поводом старпому вопросить – « чего это от вас обоих разит как от винзавода». Ему по всей вероятности стало завидно. Как же дело гуманное справили, человека спасли, да еще и вкусили недурно и на халяву. Прибежал поздоровевший Лукьяныч и быстренько приписал великое дело спасения человеческой жизни (коя бесценна) непосредственно себе и чудесному действию его микстуры. Разуверять его не стали, незачем. Правда капитану доложили все как есть, обязаны были, случай экстренный. Тот только крякнул, пробурчав что-то вроде «старый дурак». Это надо думать что Лукьяныч, отставной военный эскулап.
Всю мою собственную плавательскую жизнь мне весьма досаждали своими придирками «люди в белых халатах», настолько досаждали, что у меня на них выработался плохой условный рефлекс. Доставали меня эскулапы по причине повышенного давления. Оно у меня всегда повышенное. И приходилось комиссию проходить два раза в год, а не один раз. Такая муторная вещь. Заставляли кроме всего прочего сдавать какой-то анализ крови «с отягощением». Оное выразилось в том, что велели принести с собой на анализ килограмм винограда и в три приема его съесть, а эти самые в халатах, брали из пальца кровя на предмет увеличения в них сахара из оного винограда полученного. Я и принес, палец один раз укололи, обескровили меня болезного и велели съесть треть винограда (дело было в августе и в Крыму с виноградом было исправно). Я съел. После чего был выгнан в коридор с повелением вернуться через полчаса. Вернулся. Опять высосали из меня некую дозу красненького и говорят – «ешьте еще треть». Я покрутил головой и вопросил, а что же есть-то мне, чем отягощаться-то? Правильно, миска из под винограда стоит, а самого его нетути, исчез. Пока я в коридоре прохлаждался девки-медсестры взяли и съели мое «отягощение». Докторша зашумела – «девочки, как же так можно?» А вот так, взяли и съели, они не знали, что это не угощение, а отягощение. При этом докторша грозно сверкала очками и надувала щеки. А потом и говорит мне, приходите-ка завтрева, и опять с виноградом. Тут уже я возопил – «имейте совесть, что за безобразие, последней радости в жизни лишили, все съели и приходите завтрева.» Докторша смилостивилась и куда-то сходила и принесла в чашке какой-то порошок. На говорит, ешь, это глюкоза, она теперь будет отягощением. А аз многогрешный возьми, да и урони эту чашку на пол вместе в порошком сладким. Докторша в ругань, где мне теперь столько глюкозы взять? А я ей кажу на предмет бросить это гнилое дело, раз оно не покатило, да поставить мне в бумагах галочку, что все нормально и что-бы от меня терапевт комиссионный отвязался. Она малость пошумела, но потом улыбнулась и вписала мне в бумаги приличную цифру. А я пошел на рыночек, купил здоровенную кисть винограда белого, дамский пальчик, и тишком, когда в кабинете никого не было положил его в центр стола, хай радуются.